Александр Проханов «Надпись»

Отрывок из романа публикуется на сайте московского журнала «Афиша» с любезного разрешения издательства Ad Marginem

Старый доходный дом на Малой Бронной был похож на неряшливый огромный термитник, узкий, высокий, с грязными окнами и темными подворотнями, с гулкими подъездами, в которых пахло щами, канализацией, кошками. В тусклом свете лампочки уходила ввысь сужающаяся спираль лестничных перил, напоминая своей геометрией Вавилонскую башню.
Квартира, куда без звонка, в незапертую дверь, вошли Коробейников и Саблин, была подобна пещере, высоченная, озаренная багровом светом, полная угарного, витавшего у потолка дыма, под зыбкими слоями которого двигалась,терлась о мебель и стены, гудела, шелестела толпа. Пьяно и обморочно кружили по комнате странные персонажи в поношенной одежде, с немытыми волосами, испитыми голубоватыми лицами, на которых вспыхивали безумные глаза, растворялись в болезненном хохоте рты. Люди сходились ненадолго, о чем-то разговаривали, не слушая друг друга. Внезапно начинали смеяться, отворачивались от собеседника на полуслове, тут же прилипая к другому, продолжая прерванную невразумительную речь. Что-то настырно втолковывали, чем-то азартно возмущались, дергали один другого за волосы, носы и уши. Тонко вскрикивали, целовались. Хватали со стола стаканы с водкой и жадно пили, не чокаясь. Звенело разбитое стекло, искрила задетая о чей-то пиджак сигарета, начинала звучать раздражающая, похожая на кошачье мяуканье песня. Все это напоминало палату умалишенных, где каждый был сам по себе, развлекался, как мог, впадал в забытье, разговаривал утробным голосом, закатывая голубые белки, сомнамбулически читал странные, Бог весть кем сочиненные стихи. Старинная мебель напоминала выступы в каменном гроте, с которых свисали мхи. Стол был заставлен бутылками, блюдами с недоеденными салатами и винегретами. И среди этих затуманенных и размытых предметов выделялся рабочий верстак, банки с краской, миски с размоченными и разжеванными газетами и на верстаке ? яркие, необыкновенно живые, устрашающе цветастые маски, слепленные из папье-маше и раскрашенные хозяином дома, художником-шизофреником Коком.
Войдя в комнату, Коробейников и Саблин разделились. Каждого по отдельности понесло по кругам и течениям, где их теребили, останавливали, силились сообщить неразборчивую новость, выпытывали несуществующую тайну, осыпали горячим пеплом сигарет, подносили водку, норовили поцеловать в губы, обдавая запахом кислого пота и дешевых духов.
Оказавшись в этой первобытной пещере, куда сошлись и слетелись на шабаш колдуны и ведьмы, испуская едкие удушающие запахи, издавая звериные и птичьи крики, дразня друг друга амулетами из речных раковин, раскрашенных перьев, высушенных мышиных лапок, Коробейников мгновенно опьянел. Слегка потерял рассудок, подпав под воздействие колдовских чар. Оглох от бессловесного гомона, как если бы к его уху приложили огромный гулкий сосуд.
? Уймитесь!.. А ну, тишина!? Кто пикнет, вырву язык!? Папочка к чтению приступает!? ? этот визгливый крик издала молодая круглолицая женщина с рыжими глазами неистовой кошки, с пуком волос, который мотался у нее на затылке, когда она бросалась во все стороны, цапая когтями соседей, заставляя их замолчать. Ее называли «Дщерь», ибо она почитала себя духовной дочерью инфернального писателя Малеева, «Учителя Тьмы», создающего умопомрачительные рассказы про упырей, маньяков, поедателей трупов, кочующего по московским богемным домам, где своими текстами он доводил до выкидышей беременных женщин, а в кругах экзальтированной интеллигенции снискал репутацию оборотня, колдуна и черного мага.
Толпа гостей расступилась, и на середину комнаты вынесли огромное старое кресло с продавленным седалищем, высокой готической спинкой, напоминавшее трон средневекового короля. На это кресло удобно уселся толстеньким упитанным задом улыбчивый человечек в поношенном пиджаке и нечистой рубашке, ласково озирая обступивших гостей. В его руках оказалась школьная тетрадка, исписанная каллиграфическим почерком, как если бы ее исписала добродетельная учительница начальных классов. Розовые губки Малеева шевелились, словно толстенькие, поедающие лист гусеницы. Глазки хитро и медоточиво блестели, с удовольствием оглядывая почитателей, как если бы те были пищей.
? Папочка, начинай читать свою восхитительную гадость, свою светоносную мерзость!.. Поведи нас за собой в адову бездну! ? восторженно воскликнула Дщерь, обнимая Малеева худой рукой с голубыми загнутыми когтями, жадно и мокро целуя в шевелящиеся губы. Тот легонько пнул назойливую ведьму. Та с урчанием, изгибая бедра, отскочила, потирая ушибленную ногу. Встала рядом с Коробейниковым, и тот почувствовал исходящий от нее мускусный звериный запах.
?«Федор Федорович, отставной майор Советской Армии, и Леонида Леонидовна, бухгалтер мукомольного комбината, вскрыли заиндевелую дверь морга и остановились у оцинкованного стола, где под синей лампочкой, обнаженная, с выпуклым животом, лежала умершая
роженица?» ? Малеев зачитал из тетрадки первый абзац и оглядел слушателей, довольный произведенным впечатлением. На одних лицах застыли жуткие улыбки ожидания. На других отразился вожделенный страх. Кто-то тихо вздохнул: «Вот он, долгожданный ужас!»Кто-то осенил себя крестным знамением, начиная его от пупка ко лбу, и слева направо.
? Все говорят: «Россия ? Богородица», а она ? Дьявородица. Папочка славит приход Антихриста, ? Дщерь выдохнула в ухо Коробейникова струю едких звериных запахов.
Малеев продолжил чтение:
?«Живот у роженицы был твердый, синий, с продольной полосой. Рыжеватый лобок был в инее. На голой стопе чернильным карандашом был начертан номер «6». На закрытых глазах лежали пятаки. «Комсомолкой была», ? произнес Федор Федорович, снял с глаз пятаки и медленно, сочно их облизал?»
? Вот оно, начинается, ? обморочно, сладострастно произнесла Дщерь, закатывая глаза, ? Папочка в бездну пошел. В этом ? русская жизнь, русская душа, русская преисподняя. Пишет о мерзости, а кругом расцветают фиалки. Ведет нас во тьму кромешную, а душа белее, чем
снег, ? Дщерь содрогалась от наслаждения, сжимая худые бедра, и Коробейников испугался, что она может упасть и забиться в сладострастных конвульсиях.
?«Леонида Леонидовна стряхнула с живота покойницы синеватую изморозь. Выковыряла из пупка ледяную крошку. «Не уберегла себя, красавица. Не стала пить настой пустырника». Федор Федорович достал из-за голенища сапожный нож. С прищуром примерился и провел лезвием по животу, от пупка к лобку, делая твердый хрустящий надрез. Аккуратно, как режут хлеб, сделал еще два надреза, перпендикулярно к первому. Стал растворять живот, отматывая в обе стороны рулончики сала с красными прожилками. В животе, похожий на замороженную курицу, твердый, льдистый, открылся младенец. Он улыбался?»
? Папочка ? великий богоборец. Он к Богу через богохульство идет. Он в аду свой рай отыскал. Он в ад опустился и там Христа поджидает. Его в аду первым Христос обрящет. В России Бог опрокинутый. В аду вниз головой висит, ? Дщерь бормотала, болезненно изгибалась в талии, мотала пучком волос. По лицу пробегала мучительная мелкая судорога. В ней билась неутолимая страсть. В ее теле не умещалась иная, нечеловеческая сущность. Рвалась наружу, и казалось, она раздерет на себе одежды, обнажит худые голые плечи, костлявые бедра, вся покроется шерстью, падет на четыре лапы и, мяукая, ссыпая с загривка искры, умчится, размахивая длинным полосатым хвостом.
?«Гришенька, недоросль ненаглядный» ? произнес Федор Федорович и сапожным ножом стал выковыривать из мерзлого лона заледенелый эмбрион, брызгая красными кристалликами льда, выдирая его, как выдирают из ледяного целлофана застывшую курицу. Вывалил на ладонь синеватый, слепой комок с улыбающимся лягушачьим ртом. Соскабливал мерзлые пленки, соскребал розовый иней. Очистив, посадил эмбрион на оцинкованный стол, и тот послушно сидел, скрючив ручки, набычив толстый лобик, выпучив прикрытые веками глазки?»
Малеев держал перед собой дрожащую тетрадь. Губы его неустанно шевелились, словно две упитанные гусеницы выедали капустный лист. По лицу блуждала очарованная улыбка, и он, взирая на огромную, во всю стену голубую картину, нарисованную художником Коком, куда-то плыл в вожделенных потоках.
? Большевики для русского человека святые врата доской забили и красноармейца со штыком поставили, а русский человек к Богу не через святые врата, а через черный ход доберется. «Мы свой, мы новый ад построим, кто был святым, тот будет в нем?» ? Дщерь изнемогала от томительной муки и сладости, внимая своему кумиру и возлюбленному. Плыла вместе с ним в лазурных потоках огромной картины, где в золотых отражениях качались мужские половые органы, похожие на возбужденных морских коньков, женские лобки, напоминавшие остроносые рыбьи косяки. Гениталии разных цветов и размеров, как фантастические рыбины, впивались и поедали друг друга.
?«Хочу строганинки отведать?» ? торопила Федора Федоровича нетерпеливая Леонида Леонидовна. Федор Федорович ухватил эмбрион за головку и сапожным ножом стал стесывать младенцу ручки и ребрышки. Нежные лепестки, мерцая льдинками, тонко изгибались, ложились на стол розоватыми стружками, и пахло от них замороженной осетриной?»
Дщерь издала истошный вопль. Кинулась к Малееву. Рухнула перед ним на пол, обнимая его стоптанные неопрятные туфли. Ловила, целовала, сотрясалась гибким, неутолимо страдающим телом. Малеев улыбался, бил ее башмаками в лицо, негромко повторяя: «Дщерь духовная, девка кухонная?» Из разбитого носа у нее текла струйка крови, а из губ, из переполненного рта выступала желтоватая пена.
Ее унесли. Гениального чтеца и писателя подняли из кресла, увлекли в дальний угол, где он вступил в беседу с приезжим зороастрийцем, подносившим к зажигалке свой пропитанный нефтью платок.
Коробейников приблизился к деревянному, грубо сколоченному верстаку, на котором красовались размалеванные маски. Верстак, со своими перекладинами и винтами, напоминал гильотину, а маски были похожи на отрубленные, поставленные в ряд головы. Головы были живые, пучили страшенные глаза, оттопыривали малиновые губища, топорщили черные тараканьи усы, блестели рыжими кудрями, сооруженными из медной терки. Эти маски лепились из мокрой газетной бумаги, покрывались белилами, по-язычески ярко раскрашивались, создавая ощущения стоцветного ужаса. Здесь была пугающая маска солдата-усача с тупым выражением пропитого лица. Голова деревенской дуры Глафиры, дебелой, бурачно-красной, со слюнявыми, расцелованными до десен губами. Жутковатая башка рыцаря Родригеса, высоченная, с кривым носом и пышными, из кроличьего меха бровями. Нарядно-отвратительной выглядела Смерть, ? костистый короб с глазницами, весь разукрашенный нежными лазоревыми цветами. Тут была маска Ярилы-Солнца, оранжевая и круглая, как подсолнух. Маска Козла, похожая на черта, с приклеенной к подбородку мочалкой. Все эти аляповатые, живописные чудовища, яркие и пугающие, предназначались для игрищ и волхований, для ночных вылазок на московские улицы, где ряженные, закутанные в шали и балахоны, с чудовищными размалеванными головами, должны были наводить ужас на запоздалых прохожих.
Тут же, у верстака находились создатели масок. Художник Кок, тощий, с вытянутым, идиотическим лицом, золотым хохолком на макушке, с рыжеватым язычком бороды и изумленно поднятыми золотистыми бровками, под которыми сверкали хохочущие синие глазки.
В своей стеганной, сшитой из цветных лоскутков безрукавке, с вытянутой тонкой шеей, на которой подрагивал остренький чуткий кадык, он напоминал нахохленного петушка. Стоял на тонких ногах, приподнимался на цыпочки, похлопывал себя по бокам тощими руками, словно собирался закукарекать.
Напротив него стоял второй художник, Вас, широкоплечий, с круглым лицом и маленьким сплющенным носом, чернявый, мягкий в движениях, с сонными ленивыми глазами, которые вдруг округлялись, становились большими и пылкими, если взгляд его падал на женщину. Он был облачен в малиновую шелковую косоворотку, осторожно сжимал и разжимал кулаки, как если бы прятал и вновь выпускал острые когти. Был похож на большого откормленного кота, дремлющего в тепле, готового мигом вскочить, страстно кинуться на добычу.
Оба художника выдавали себя за шизофреников, стояли на учете в психдиспансере, что давало им право нигде не работать, числиться инвалидами, получать небольшую пенсию. Раз в год они проходили комиссии, подтверждавшие их болезнь. Тщательно готовились к обследованию, изучали учебники по психиатрии, имитировали мании и бреды, вводя в заблуждение докторов. Однако, эти опасные упражнения постепенно сказывались на их психике. Художники вживались в свое сумасшествие, прятались в нем от участковых, военкомов, домоуправов, всевозможных инспекторов и блюстителей, отвоевывая себе свободу умалишенных, независимость параноиков, раскрепощенное, бескорыстное творчество, которое в любой момент могло привести их в психушку.
Сейчас они готовились к магическому действу, в котором пытались, с помощью лингвистических знаний о праязыке, путем непрерывного повторения какого-либо слова или созвучия, прорваться сквозь обусловленность товарного мира к Абсолюту.
? Бычья кровь? ? начал Кок, скосив головку, нацелив острый клювик, подергивая золотым хохолком, ? бычья кровь, бычья кровь, бычья кровь?
? Бочаров, -отозвался Вас, раздвинув кошачий рот, показывая крепкие белые клыки, ? Бочаров, Бочаров, Бочаров?
? Вы чего? ?по-птичьи подхватил его причитания Кок, напрягаясь, долбя в одно место, продалбливая лунку сквозь трехмерность познаваемого мира в темную глубину, где вдруг влажно и жутко плеснет чернотой безразмерная бездна, ? Вы чего? Вы чего? Вы чего?
? Вечерок, вечерок, вечерок, ? частил Вас, производя колебания, расшатывая незыблемые опоры сознания, которое начинало вибрировать, разрушалось, а в него, как отбойный молоток, вонзалось многократно повторяемое слово, теряя свой смысл, выколупливаясь из кирпичиков мироздания, открывая разуму путь в бездну.
? Чирокко, чирокко, чирокко? ? Кок умело поворачивал режущий инструмент, продолжая протачивать сферу разумного, выбрав на этой сфере одно отдельное слово, лишая его частыми повторениями смысла, погружаясь в бессмыслие, проходя один за другим лежащие под этим словом слои. Туда, откуда ударит чернильный фонтан сумасшествия, и разум, соприкоснувшись с Абсолютом, умрет.
-- Ро-ко-ко, ро-ко-ко, ро-ко-ко? ? вторил Вас, мучительно округлив глаза, с капельками больного пота, похожий на неистового бурильщика, погружающего бур в нефтяной пласт.
?Ко-ко-ро, ко-ко-ро, ко-ко-ро? ? Кок надрывался в непосильной работе, золотой хохолок потемнеет от пота, на тощей шее натянулась синяя жила, и, казалось, он может лопнуть, порваться, превратиться в кучу жил и костей.
Коробейников с болезненной неприязнью прислушивался к этому стрекоту, щебету, скрежету, которые, подобно скрипу ножа по сковородке, травмировали психику, оставляя на ней множество одинаковых тонких царапин. Постепенно раздражение переходило в болезненное опьянение, странное головокружение, словно в мозг вонзили тонкую трубочку и выпивали слой за слоем, как жидкий коктейль. Мозга становилось все меньше, и под сводами опустевшего черепа начинали плавать зыбкие пьянящие туманы. Вместе с тонкой отточенной трубочкой он погружался вглубь самого себя, проходя слои, из которых состоял его сознание. Это были слои «советского», красные, словно спрессованный кумач. Слои «православного», в которых присутствовало золотое и белое, как Успенский собор в Кремле. Слои «крестьянские», белесые, словно сухие снопы, и смугло-коричневые, как венцы в деревенской стене. И под этими преодоленными слоями открывалось нечто первобытное, живое и сочное, зелено-голубое и косматое, как мхи и лишайники, водоросли и речные заводи, ?«языческое», до которого дотянулось его раскрепощенное «Я».
Слушая Кока и Васа, бессчетные переливы одних и тех же обессмысленных звуков, напоминавших тетеревиное бульканье, стрекот кузнечика, птичий первородный язык, Коробейников коснулся в себе сокровенной, спрятанной, «подколодной» природы, где в глухих бочагах вдруг всплывал зеленоголовый, пучеглазый водяной. Под вывороченным пнем вдруг вставал огромный, сутулый, похожий на мшистую корягу леший. В синих речках плескались розовогрудые русалки, сидели на ветках лазоревые пернатые девы, скакали по опушкам могучие человеко-кони, а под каждым цветком притаился маленький демон, с клювиком и стрекозиными крылышками. Цедил зеленый цветочный сок, колдовал, ссорился с соседом, насылал порчу на проходящую босоногую девку, накликал град на посевы, садился на плечо горбатой колдуньи, варившей в горшочке душистые, злые отвары.
? Волга? ? Кок вбросил новое слово, покинув прежнюю, пробуравленную скважину, в которой обломился израсходованный, обессмысленный звук, как обламывается сверло, так и не достигнув вожделенного Абсолюта, ? Волга, Волга, Волга?
? Влага, влага? ? вцепился в подброшенное звукосочетание Вас, разминая его, как мнут и месят тесто, лишая внутренней кристаллической твердости, превращая в тягучее бесформенное вещество.
? Валгалла? ? переиначил слово Кок, сообщая ему мифологическую глубину, погружая в эту глубину тончайший щуп, отыскивая на дне самое непрочное и хрупкое место, сквозь которое можно досверлиться до бесконечности.
Коробейников чувствовал, как их безумие передается ему. Его мозг превращался в разноцветный студень, в котором разжиженно перемещаются видения и образы, словно в колбе, где, не смешиваясь, циркулируют подсвеченные глицерин и спирт, обретая очертания пузырей, грибов и медуз. Он уплывал от себя самого, погружаясь в обезличенное, ему не принадлежащее безумие, где открывалась умопомрачительная красота, абстрактная истина, изначальная внеземная идея, из которых усилиями творцов и художников извлекались обедненные земные слова и формы. Теперь же, словно жидкое стекло, он тянулся к далекой горловине, где что-то, пленительное и необъятное, влекло к себе, и откуда не было возврата.
? Валгалла, валгалла? ? как иволга пел Кок, дрожа зобиком, трепеща цветными лоскутьями безрукавки.
? Влагалище, ? эхом отозвался Вас, набухая под малиновой рубахой, как кот, раздувающий мех.
? Голенище? ? ухнул Кок, превращаясь из иволги в филина.
? Нищий? ? отозвался Вас, беря в рот одно слово, а выпуская другое, вслушиваясь, как убегает от него слово-оборотень, ? Щи, ? вдруг вякнул он и захохотал здоровым смехом веселящегося человека, которому наскучило корчить сумасшедшего. Углядел кошачьими глазами проходившую мимо художницу, облапил ее, стал целовать, а она отбивалась: ? Ну, Вас, ну пусти? Котяра проклятый?
Кок мелко посмеивался, дрожа сухим кадычком, приговаривая:
? Котяра и есть?
Некоторое время в комнате совершалось ровное вязкое движение, напоминавшее нерестилище, где люди терлись один о другого, раздавались внезапные всплески, взлетала похожая на плавник рука, сверкало похожее на чешую украшение. Внезапно возвысил голос чернявый, цыганистый человек, с фиолетовой бородой, чернильными навыкат глазами, серебряной серьгой в розовом ухе, выступавшем из-под сальных кудрей.
? Граждане, прошу внимания!? Ведунья Наталья будет сейчас летать!? Ей удалось победить гравитацию!? Два месяца она была на диете и сбросила шесть килограмм!? Прошу освободить пространство!? У кого есть ключи, часы и другие металлические предметы, просьба вынуть их из карманов и вынести в соседнюю комнату!? ? в этих крикливых, настырных призывах Коробейникову почудилось нечто от провинциально цирка, где готовился номер факира, под цыганской внешностью которого скрывался обычный шарлатан. Отступая к стене, освобождая пустое пространство истоптанного старого паркета, роясь в кармане, где звякнули дверные ключи и денежная мелочь, он приготовился к аттракциону, которым тешили себя доморощенные ведьмы и маги.
Середина комнаты очистилась. Толпа тесно прижалась к стенам. Высоко под потолком мутно желтел в табачном дыму светильник. На середину комнаты вышла босая, очень худая женщина, облаченная в полупрозрачную тунику, сквозь которую проглядывали маленький девичьи груди, хрупкие ключицы, впалый живот с углубленьем пупка и рельефные, обтянутые кожей тазовые кости. На ней не было обуви и другой одежды, видимо, для того, чтобы не увеличивать вес. По той же причине она была пострижена наголо, ее розоватый череп выглядел трогательно, беззащитно, как у пациентки из инфекционной палаты. Глаза ее были прикрыты веками, словно она спала. Своей худобой и легкостью, прозрачностью одежд и грациозной пластикой она напоминала балерину из «Спящей царевны». И казалось, вот-вот, страстно и нежно зазвучит адажио.
? Просьба всем присутствующим помогать Наталье взлететь! Медитируйте, сообщайте ей стартовый импульс! Берите ее гравитацию на себя! Верьте в возможность чуда! ? кудрявый факир с серьгой приседал, сгребая руками невидимые потоки энергий, устремляя их ввысь, к потолку, где светильник был похож на мутную осеннюю луну, под которой во мгле летают невесомые ведьмы. ? Принцип полета очень прост. Биополе человека складывается с электромагнитными полями земли, образуя параллелограмм, где сила гравитации уступает подъемной силе! ? факир раздражал Коробейникова своим упрощенным стремлением объяснить колдовское чудо научной теорией, которая сама по себе развенчивала чудо, превращая волшебное действо в физический эксперимент, ? Прошу включить космическую музыку, способствующую возникновению невесомости!?
Из обшарпанного проигрывателя вдруг раздался одинокий, дребезжащий, тоскливый звук, словно запульсировала и задрожала одна единственная, натянутая на доску струна, испуская печальное, больное стенание. Это был звук осенних болот, тягучих ночных туманов, свистящих гнилых камышей, над которыми в призрачном свете реяли бессчетные прозрачные твари, несметные духи грустной луны, потерявшие плоть, сиротливо гонимые в пустом поднебесье. И слушая эту одинокую больную гармонику, Коробейников испытал знакомую сладкую боль, сиротство неприкаянной, безымянной души, заключенной в бренную плоть, откуда зовут ее ввысь поднебесные заунывные звуки.
Женщина подняла голову, раскрыла веки, и все увидели на бледном изможденном лице огромные, темно-синие, лихорадочно блестящие глаза, в которых была неодолимая воля, молитвенная вера и страсть. Она воздела худые руки, сложила заостренно ладони, словно собиралась рассекать над собой плотный воздух. Привстала на мыски, упираясь гибкими пальцами в растресканный паркет. Потянулась, утончилась, задрожала от напряжения, силясь превратить соприкосновение с полом в малую точку. По ее телу побежали мелкие судороги, от приподнятых пяток, по икрам, бедрам, впалому животу, худым хрупким ребрам, и выше, вдоль тонких жилистых рук. Судороги сотрясали ее, ввинчивали в воздух, как веретено. Она мучительно боролась с землей, порывала с ней, одолевала ее непомерную тяжесть, стремилась оттолкнуться, остро вонзиться ввысь. Земля не пускала, угрюмо тянула вниз, навешивала на ее хрупкое тело непосильные вериги, неподъемные жернова, громадные валуны, затягивая в каменную непроглядную тьму. Женщина не сдавалась, тянулась ввысь, как растение, направляя стебель зыбкого тела навстречу невидимому лучу, что звал ее в небеса.
Коробейников, оставаясь недвижным, стремился к ней, помогал ее взлету, отрывал от паркета ее голые пальцы, молился, направляя на нее жаркий страстный порыв. Его заостренная умоляющая мысль, ставшее огромным сердце превратились в двигатель, который помогал женщине взлететь. Бренная, отягощенная плоть тянула вниз. Грехи, привязанность к земным наслаждениям, ожесточенный и дерзкий разум не пускали ввысь.Но душа, услышав печальный звук одинокой струны, откликаясь на «музыку сфер», хотела взлететь, туда где была его родина, где реяли родовые духи, туманно мелькали родные, полузабытые лица, звали к себе, и он, порывая с землей, желал оказаться среди их прозрачного, невесомого сонмища.
И все, кто стоял вокруг, преобразились, перестали ерничать и смеяться, молились, отдавали свои силы, веря, что женщина утратит последние остатки телесности и в прозрачном луче взмоет к потолку, к желтому, как луна, светильнику, уйдет сквозь него в бескрайний простор небес.
Женщина вдруг опала, сникла, словно соскользнула с тончайшей спицы. Бессильно опустилась на пол, уронив безвольные руки. Глаза, еще секунду назад, огромные, черно-синие, выпукло-блестящие, потухли, запали, обмелели, будто из них вытекла живая влага, и женщина стала похожа на сухую мертвую бабочку с оборванными, пыльными крыльями. Музыка смолкла.
?Кто-то нам сильно мешает! ? рассерженно закричал чернобородый факир, гневно тряся в ухе серебряной серьгой, ? Среди нас находится вредный колдун! Мешает образованию соленойдных полей!?Перестань мешать, сатана, иначе сокрушу тебя встречным ударом!? Заговариваю тебя, устраняю, отключаю твое биополе! ? обращался факир к невидимому врагу, вращая перед толпой руками, словно вычерпывал из комнаты злую энергию, выплескивал горстями в окно, ? Совершаем вторую попытку!? Поможем Наталье!? Думаем все о небесном!? О рублевской «Троице»? О Гималаях? О космонавте Юрии Гагарине?
Снова заиграла музыка, заунывная, печально-тягучая, словно звук излетал из нагретых солнцем камней в рыжей безводной пустыне, над которой несется солнечный прах истлевших библейских костей.
Женщина ожила. Поднялась в полупрозрачном облачении, в котором слабо сквозило хрупкое тело. Потопталась гибкими пальцами по паркету, как балерина на пуантах. Воздела руки, сделав несколько волнообразных движений, щупая воздух, собираясь взмахнуть и взлететь. Вытянулась по лучу, упираясь стопами в слабое зеркальце, от которого вверх, туманно и призрачно восходил столп света, пропадая в стекле плафона. Ее тело превратилось в дрожащую тетиву, трепетало, вздрагивало. Вступило в страшную неравную схватку с земной гравитацией, планетарной угрюмой мощью. Уповало на чудо, на высшую волю, которая вырвет ее из кромешного бытия, где властвует смерть, господствует ограниченное неверное знание, примет ее на небо.
Коробейников был околдовал музыкой восточных пустынь, в которых тянулись забытые племена и народы, рождались и таяли образы древних религий. На рыжих холмах люди в пыльных хламидах слушали дивную проповедь, сомневались, страшились. Спаситель облекался в голубой фаворский покров, возносился над ними, стоял в небесах на пучке голубых лучей.
Коробейников молился, глядя на хрупкую танцовщицу. О том, чтобы совершилось чудо и их обоих заметили свыше. Услышали их искренний страстный зов. Освободили от гравитации смерти, от бессчетных земных могил, утягивающих в свою глубину. Живыми, не познавшими тленья, взяли на небо. Его умоляющая, верящая в чудо душа, взывала к Господу, чтобы тот на мгновенье сместил непреложные земных законов, раскрыл беспощадный волчий капкан, в который уловлена жизнь, и он, утратив вес и вещественность, прозрачный для света, не отбрасывая тени, вознесся на небо.
Вокруг все молились, как в храме. Эта коллективная жаркая мольба помещала женщину в едва заметное серебристое облако. Словно вокруг нее распадались молекулы воздуха, создавалось иное, не подвластное тяготению вещество, копились неведомые, неземные энергии. Вот-вотиз-под ног ударит пышный огонь, толкнет ввысь, к закопченному лепному потолку, к замутненному плафону, утянет сквозь этажи и железную кровлю, в дымное московское небо, и женщина, удаляясь, сбрасывая серебристое облако, растает, словно звезда.
Коробейникову казалось, что ее гибкие пальцы отрываются от паркета, она начинает облекаться в фиолетовый лепесток фаворского света. Возрадовался, что молитва его услышана, что Господь выделил его из других и даровал великое чудо. Но этот миг самодовольства оборвал сотворяемое чудо. Фиолетовый свет померк. Женщина слабо вскрикнула, стала подламываться. Состоящая из нескольких переломившихся отрезков, упала на пол, похожая на подстреленную худую цаплю. Медленно вытянулась в предсмертной муке. Из узких ноздрей по бледному лицу покатились две тонкие струйки крови.
Все бросились к ней. Стали подымать. Факир отгонял их гневными взмахами:
? Не прикасайтесь!? Не мешайте выйти из астрала!.. Возможны деформации? Пусть восстановится кривизна магнитных полей? Земля, Юпитер и Сатурн сложили свою гравитацию, и это привело к неудаче?
Женщину осторожно подняли, понесли в соседнюю комнату. Разочарованному Коробейникову это напоминало балет, в котором уносят со сцены станцевавшую смерть балерину.
Чувствуя опустошенность и слабость, стал искать глазами Саблина, чтобы позвать и 
уйти.
Однако, музыка продолжала звучать, утрачивая заунывную мелодичность, обретая жаркий, горячечный ритм. Казалось, в кассетнике дышит огромное, жаркое легкое, сквозь свищ вырывается накаленный шумный воздух. Выскочил дюжий парень в косоворотке, подпоясанный красным ремешком, с белыми, расчесанными на прямой пробор волосами. Лицо его было со следами загубленной в пьянстве красоты. На лбу красовалась золотая перевязь. Он был похож на состарившегося Леля. Под музыку мощно, ритмично стал водить плечами, двигать сжатыми кулаками. Синие глаза яростно зыркали, ухарки подмигивали. Из раскрытых губ, сквозь желтоватые зубы, стала вырываться неистовая песня:

Товарищ Ленин, ты не виноват.
Тебя надул товарищ Карла Маркс.
Ты жил давно, почти сто лет назад,
А на Руси тогда варили квас?

Парень водил глазами налево-направо, выхватывая из толпы себе на помощь других певцов, и те начинали петь. Как и он, сжимали кулаки, вздували бицепсы, начинали топтаться, наклонялись в разные стороны, медленно двигались по кругу.

Теперь над Русью грай веселых птиц.
Они сидят у нас на головах.
Клюют глаза у мертвых кобылиц,
Справляют свадьбы в рухнувших церквах?

Хоровод становился тесней. Огромное легкое в кассетнике свистело, шумело. Казалось, люди двигаются вокруг лесного костра, на глухой поляне. Все они ? беглецы, партизаны, «лесные братья», ушедшие от гонителей и святотатцев в заповедные рощи. Спрятались от недобрых глаз в непроглядной чащобе, укрылись от соглядатаев, от парторгов, участковых, комендантов, агентов в свою шизофрению, в свое безумное непотребное искусство, как в шумящий, охваченный бурею лес.

Но мы опять наточим топоры,
Опять уйдем в зеленый шум дубрав.
И веселиться будем до зари.
Ах, старый Карла, ты совсем не прав?

Коробейников начинал подпевать. Его затягивало в топочущий хоровод, влекло вокруг горячего костра, озарявшего вершины ночных деревьев. Он был, как и все, партизан, беглец, скрытник. Не лег под тяжкую пяту государства. Не устрашился жестоких законов, «черных воронков», опутанных проволокой зон. Отверг парады и демонстрации, помпезные песни и лозунги. Не искусился на угрозы и лукавые уговоры, а ушел в леса, облекся в льняные одежды, волчьи меха. Водит колдовской хоровод, выдыхает жаркую безумную песню, от которой сотрясается воздух, гул идет по окрестным лесам и долам, и от этого трясенья начинают трескаться кремлевские стены и башни, и от рубиновых звезд откалываются заостренные наконечники.

Мы запалим горячие костры,
У бочки выбьем золотое дно.
И встретим песней алый свет зари,
И с нами Бог наш светлый заодно?

И пусть нагрянут злобные стражники, царские стрельцы, комиссары в кожанках, солдаты в синих околышках. Схватят, скрутят, опрокинут наземь, станут топтать и мучить. Свершится чудо. В руках ловцов останутся льняные рубахи, клочья звериного меха, нитка стеклянных бус, а певцы и танцоры обернутся дроздами и сойками, взмоют к вершинам и умчатся прочь от преследователей, оглашая Русь птичьими кликами.

И пусть над Русью грай веселых птиц,
И на крестах могильных свежий снег.
Мы оседлаем белых кобылиц,
И на зарю направим резвый бег?

И кто он такой, Коробейников? Восторженный певец гигантских строек, целинных жатв, атомных реакторов и циклотронов, воспевающий державную красоту и величие государства? Или «повстанец», беглец, лесной язычник? Он ? художник, свободный в своем одиночестве, жадно внимающий звукам земли и неба, ненастырный в погоне за впечатлениями, свой со всеми, зорко и радостно взирающий на картины и образы, которые, данным ему от Бога талантом, перенесет в свою новую книгу.

Товарищ Ленин, ты не виноват.
Тебя надул товарищ Карла Маркс.
Он жил давно, почти сто лет назад.
А на Руси тогда варили квас.

Песня кончилась. Все кто пел, горячие, жарко дышащие, не хотели прерывать пляс. Играли бицепсами, словно сжимали в кулаках топоры. Двигали плечами, похожие на косцов. Топотали, будто обминали огромное, в снегах, костровище. Кассетник продолжал грохотать, завывал, извергал безумную музыку, в которой дышали сделанные из овечьих шкур волынки, свистели берестяные дудки, звенели бубны, верещали трещотки, и кто-то неистово, по-разбойничьи, посвистывал.
? Ряженные, выходи! -тонко, с клекотом, прокукарекал Кок. Метнулся к верстаку, где пялились размалеванные жуткие маски. Схватил ту, что изображала деревенскую дуру Глафиру, сунул в картонный короб свою длинную, с золотым хохолком и острой бородкой голову. И по комнате поплыла набеленная, с бурачным румянцем девка, озирала всех огромными, словно синие блюдца глазами, норовила лобызаться толстенными, малиновыми, размазанными в поцелуях губами:
? У меня пизденка не простая, а золотая, ? похабно подставлялась она гостям, и те ее лапали.
Художник Вас ухватил скуластый костяной череп с пустыми глазницами, весь изрисованный нежными лазоревыми цветами. Опрокинул себе на голову. И улыбчивая беззубая Смерть, ласковая и нарядная, заглядывала всем в лица, приговаривала:
? А ты мне люб. Я твоя невеста. Айда венчаться, ? и тот, к кому она приникала, в страхе отскакивал и крестился.
И уже танцевало, кружилось яростное, желто-оранжевое, как подсолнух, Ярило, обжигая всех пышными лепестками. Скакал и блеял уродливый страшный Козел с заостренным клочком бороды. Рыцарь Родригес, чуть ли не до потолка, мотал длиннющей, в шляпе, бровастой башкой, выкрикивая испанские слова. Красноносый Солдат-Пропойца бражно шатался, отдавал честь, подносил к усам граненый стакан.
Маски взлетали с верстака, накрывали человеческие лица, и с теми, кто их напяливал, случалась мгновенная перемена. Маска сразу впивалась в лицо. Выедала человеческий лик, становилась личиной. Человек утрачивал свое «я», принимался реветь, хохотать, говорил на непонятном языке, двигал животом и бедрами, подчиняясь личине, которая обретала над ним безграничную власть.
Коробейников схватил с верстака тонконосую, с подведенными глазами и напомаженными губками маску француженки Жизель, в кокетливой шляпке с сетчатой вуалью. Всунул голову в
просторную глубину, пахнущую сырыми газетами, клеем и красками. Выглянул сквозь прорези в блудливых зеленых глазах куртизанки. Обнаружил себя внутри тесной, скачущей, беснующейся толпы, в которой орали, визжали, сталкивались коробами, больно били и щипали друг друга. И вдруг почувствовал, что личность его рассасывается, тает, улетучивается. Его спрятанное в маску «я» освобождается от имени, пола, памяти, от правил приличия, от манеры говорить,одеваться. Освобожденная, осчастливленная своей внезапной свободой, его личность возликовала. Ощутила себя невидимой для остальных глаз, неуловимой для соглядатаев, неподвластной законам и правилам. Эта свобода позволяла подскочить к молодой полногрудой женщине и сунуть руку в вырез ее платья. Или больно пнуть пританцовывающего лысоватого парня. Или, если того возжелает его раскрепощенное «я», подойти и убить ту печальную, с немытыми волосами девицу, похожую на серую мышь. Восхитительная, лихая, небывалая свобода опьянила его, словно он выпил стакан спирта. Руки его взлетели, тело обрело летучесть и легкость. Он вскочил на верстак и стал танцевать «канкан», подбрасывая ноги, видя с высоты крутящиеся, ярко размалеванные рожи.
Внезапно в дальнем конце комнаты раздался женский крик, истошный, визжащий, ненавидящий. Музыка смолкла. Визг продолжался, обрастая другими гневными криками, клекотом, звериным храпом. Коробейников сбросил душную маску. С высоты верстака увидел Саблина, улыбающегося, с бледным лицом, перед которым извивалась визжащая женщина, тощая, как ободранная кошка. К ней присоединились другие. Обступили Саблина, указывали на него пальцами, грозили, плевали.
? Это психиатр!? ? вопила женщина, ? Кто его привел?? Он вызвал санитаров!?
Это известие ошеломило присутствующих. Все придвинулись к Саблину, воззрились ненавидяще, боялись подступиться, оставляли вокруг него свободное пространство. Так ведет себя нечистая сила, если ее вдруг осеняют крестным знамением. Начинает истошно вопить, страдать, стремится истребить источник страдания. Но невидимая святая защита очерчивает неприступный круг, через который не в силах перескочить бесы.
? Что случилось? ? Коробейников, вслед за Коком, протолкался к Саблину.
? Ничего особенного, Мишель. Здесь все шутят, и мне пришло в голову пошутить. В беседе с этой эксцентричной дамой я назвал себя психиатром. Рассматривая публику, стал давать диагнозы бредов, маний, психозов, параноидальных синдромов. Видимо, я угадал. Это и вызвало бурную реакцию.
Общество шизофреников было потрясено известием, что к ним проник психиатр. Это угрожало их благополучию, сулило задержание, помещение в лечебницу, как если бы сейчас растворились двери, в комнату ворвались дюжие, в белых халатах, санитары, стали вязать, закручивать на спине длинные смирительные рукава, кидать на брезентовые носилки. Саблин своей жестокой шуткой угодил в больное, сокровенное место. И за это мог поплатиться. Его могли расклевать, разорвать на клочки. Улыбаясь, он побледнел, не ожидая такой концентрированной ненависти. Напоминал растерянного ястреба, оказавшегося вдруг в стае несметных пичуг, атакующих врага своим верещащим множеством.
? Друзья, это шутка! ? успокаивал всех Коробейников, ? Это мой приятель, никакого отношения к психиатрии не имеет. Он просто любитель забав, как и все мы.
? Он правильно указал мой диагноз! ? не унималась женщина, по лицу которой пробегали больные гримаски, и круглые злые глаза люто смотрели на Саблина, ? Откуда он мог знать мой диагноз?
? Твой диагноз у тебя на лице, Антонина, ? примирительно сказал Кок, ? Ведь ты тростниковая кошка. И все это видят. И всем это нравится, мать твою так-то.
? Да, всем это нравится, ? согласилась женщина, быстро успокаиваясь, гибко, по-кошачьи, выгибая худую спину. Изображала хищную, чуткую тростниковую кошку, как это делала каждый год на приеме у психиатра, продлевая свою инвалидность, дающую право нигде не работать, праздно слоняться по московским богемным квартирам, толковать о знаках Зодиака, экстрасенсорных полях, вступать в краткосрочные любовные связи с такими же, как и она, шизофрениками.
? Нам пора, ? Коробейников увлекал за собою Саблина, ? Сюда, как в ад, легко войти, но трудно выйти.
Кок провожал их до дверей:
? Через несколько недель у нас состоится выставка-продажа наших картин. Будут иностранцы, представители посольств. Хотим провести эту выставку где-нибудь в укромном месте, подальше от глаз «гебистов». Может, в парке, в лесу. Если у тебя есть знакомые иностранцы и прочие богатенькие, зови их. Я тебя извещу о времени.
Они с Саблиным вышли на воздух, двинулись по Малой Бронной. Казалось, им вслед несется невидимый рой летающих кошек, разукрашенных ведем, козлоногих существ, желая убедиться, что они действительно удаляются, покидают их растревоженный шабаш.