«El Pais»: Европа за революцию

Ровно четверть века назад здесь, в Гданьске, началась первая бархатная революция. Когда в жаркий летний день в августе 1980 года я прибыл к серо-голубым воротам судоверфи имени Ленина, украшенным цветами и фотографиями польского Папы, из громкоговорителей раздавались патриотические гимны, а фермеры несли рабочим корзины с едой. Меня и моих коллег у входа встретил молодой рабочий - голый по пояс, но с красно-белой повязкой пикетчика на руке. Он провел нашу группу на верфь сквозь две шеренги забастовщиков в пыльных синих комбинезонах, которые приветствовали нас так, будто это мы лично принесли с собой солидарность всего мира. Тогда я понял, что там происходит нечто новое и уникальное. Революция рабочих против так называемого государства рабочих!

Но даже когда эта забастовка переросла в десятимиллионное массовое движение за национальное и гражданское освобождение, получившее название 'Солидарность', мы не могли представить себе всех последствий произошедшего. И дело не только в том, что 25 лет спустя Польша является свободной страной, играющей значительную роль в Евросоюзе и НАТО - хотя в ней и сохраняются опасно высокий уровень безработицы, слабая государственная власть, коррупция и разочарование населения. Задним числом мы начинаем понимать, что эта польская революция стала началом конца коммунизма в Европе, холодной войны и противоестественного разделения нашего континента на восток и запад, символом которого была Берлинская стена. Да и не только нашего континента, ибо холодная война расколола весь мир. В этом смысле мы даже можем сказать, что так называемый 'польский август' стал началом конца короткого 20-го века.

Конечно, в то время мы ничего этого не знали. Мы не знали, что произойдет сегодня, не говоря уже о дне завтрашнем. Направят ли коммунистические руководители Польши свои войска, как они сделали менее десяти лет назад, чтобы подавить выступление рабочих в том же самом месте? Или Леонид Брежнев бросит туда танки Красной Армии, как он это сделал, чтобы сокрушить 'пражскую весну' в соседней Чехословакии?

Сейчас я вновь стою перед воротами судоверфи, все еще украшенными цветами и фотографиями польского Папы. Но теперь эти ворота выглядят какими-то странно неестественными, похожими на музейный экспонат. Когда Лех Валенса и его зарубежные гости, включая героя пражской бархатной революции 1989 года Вацлава Гавела, прибыли на празднование юбилея, я понял, что совершенно невозможно передать сегодняшним пятнадцатилетним подросткам те ощущения, которые мы испытывали в то время. Запахи, звуки, страх, надежда, душевное волнение - и крайняя усталость.

Внезапно я осознаю, что сегодня мы находимся на том же временном расстоянии от тех памятных событий, на каком я находился от Второй Мировой войны в пятнадцатилетнем возрасте. Я вспоминаю, как слушал рассказы своего отца о его участии в освобождении западной части Европы. (Он высадился на европейском побережье с одной из первых волн наступавших в первый день начала операции.) Я слушал с уважением, находился под большим впечатлением, однако не мог почувствовать, что значило находиться там. Я понимал факты, но не мог разделить эмоции.

Почему невозможно передать эмоции, почему этого не может сделать даже человек, наделенный толстовским даром описания и повествования? Мне кажется, что в сущности это происходит по одной простой причине: мы не знаем, что случится в конце. Огромное напряжение, давление и волнение были вызваны нашим незнанием того, что произойдет через час или два. Революция, чей дальнейший курс хорошо известен, похожа на скороварку, из которой выпущен весь пар.

Поэтому, вместо того, чтобы пытаться сделать невозможное, давайте поговорим о будущем. Не о Польше, не о профсоюзе средней руки, каким сегодня является 'Солидарность', а о новой модели мирной революции, которую она предложила. Ибо то, что начали в августе 1980 года рабочие судоверфи, внесло фундаментальные изменения в само понятие революции, вытеснив старую модель насильственного свержения власти, которая господствовала почти два столетия со времен начавшейся в 1789 году Французской революции. Эту модель мы можем назвать якобинско-большевистской. Она включает в себя взятие Бастилии, штурм Зимнего Дворца, убийство короля и царя, праздник народного освобождения, который превращается в террор, когда революция начинает пожирать своих детей. Я хорошо помню, что 'Солидарность' и ее советники сознательно извлекали уроки из этой истории, а также учитывали опыт более поздних неудачных восстаний против советского господства. Польский диссидент Адам Мичник (Adam Michnik) сказал об этом так: 'Из истории мы уяснили, что те, кто начинает со штурма Бастилии, заканчивают тем, что создают свои собственные Бастилии'.

Вместо этого они применили на практике новую модель: модель мирной, самоограничивающейся, постепенной революции, включающей в себя переговоры. Никто тогда не называл ее бархатной революцией: нужно было подождать до пражских событий 1989 года; однако это была именно первая бархатная революция. Все выглядело так, будто она потерпела неудачу, когда в декабре 1981 года было введено военное положение. Но 'Солидарность' никогда полностью не умирала. Когда с приходом Горбачева в 1989 году наступила большая оттепель, она опять вышла на свет, чтобы завершить свое дело.

Затем последовали другие бархатные революции: от Праги до Берлина и от Сербии и Грузии до Украины. Произошли они и на других континентах - на Филиппинах и в Южной Африке. Каждая страна поступала по-своему, в соответствии со своими конкретными условиями и новыми особенностями. Абсурдно предполагать, что все они последовали польскому примеру - ведь и сами поляки взяли что-то от испанцев и португальцев. Суть в том, что это стало почти всемирной стандартной моделью революции.

Как и оригинальная якобинско-большевистская версия, эта модель изобретена в Европе. Сегодня администрация Буша довольно агрессивно проталкивает идею распространения бархатных революций, которые сейчас иногда называют 'цветными революциями', не только на последнюю диктатуру Европы Белоруссию, но и на страны Ближнего Востока. Как должны реагировать на это европейцы? Мне кажется, последнее, что мы должны делать, это предоставить возможность говорить о свободе исключительно американцам. В конце концов, 'Солидарность' - это лишь один из многих примеров того, как европейцы выходили на передний край борьбы за свободу. Но борьба эта подразумевает лишь мирные средства.

Вместо пассивного созерцания мы должны, как это красноречиво сделал недавно в Польше председатель Еврокомиссии Жозе Мануэль Баррозу, четко заявить, что дело Европы и дело свободы идут рука об руку. Баррозу, который сам живо помнит падение диктатуры в его родной Португалии в 1974 году, говорит об этом как о европейском участии во 'всемирном марше навстречу свободе'. И от Португалии 1974 года до Украины сегодняшнего дня надежда на воссоединение с Европой всегда помогала и воодушевляла такие революции, а процесс подготовки к вступлению в ЕС помогает укрепить и обезопасить хрупкие демократии, находящиеся на переходном этапе.

Если подвести итог, то мы можем сказать, что у нас есть особая европейская версия смены режимов. Нам следует этим гордиться и активно продвигать данную модель вперед. Но, как было во времена бархатных революций 80-х годов, отличительной чертой которых было острое внимание к средствам, которые используются для достижения цели, демократические страны ЕС должны ясно различать законные и незаконные средства продвижения демократии среди наших соседей. Разработка определенных международных норм для внешней поддержки бархатных революций стала бы хорошим подарком к этому яркому юбилею первой такой революции.

Тимоти Гартон Эш ("El Pais", Испания)