Красная Армия: жизнь бок о бок со смертью

Рецензия на книги 'Писатель на войне: Василий Гроссман - военный корреспондент Красной Армии, 1941-45 гг.' ('A Writer at War: Vasily Grossman with the Red Army 1941-1945'). Переводчики и редакторы - Энтони Бивор (Anthony Beevor) и Люба Виноградова; Кэтрин Мерридэйл, 'Война глазами Ивана: Красная Армия в 1939-45 гг.' (Catherine Merridale, 'Ivan's War: The Red Army, 1939-1945')

Уже пятнадцать лет, со времен распада СССР, исторические исследования на темы, связанные с Россией и ее громадной империей, переживают настоящий расцвет. Молодые историки бросились на штурм архивов, 'освобождая из заточения' тысячи и тысячи документов и пытаясь осмыслить, что происходило все эти годы по ту сторону 'железного занавеса'. Занавес этот, источенной ржавчиной, ядовитыми испарениями дряхлеющих заводов и горьким дымом несбывшихся надежд, рухнул под собственной тяжестью. В прежние времена мнения о том, что творится за этой непроницаемой завесой, отличались яростной категоричностью - вот только основывались они на весьма скудных знаниях. Теперь, когда занавес рассыпался в труху, мы узнали очень много нового, и наши точки зрения стали куда менее однозначными.

Сегодня целые горы 'советологических' трудов уже можно (а то и нужно) отправить на свалку истории. Новые исследования о ГУЛАГе продемонстрировали не только кровожадность и жестокость этой системы, ее экономическую неэффективность, полную и абсолютную бесполезность, но и показали, насколько ГУЛАГ отличался от нацистских концлагерей. 'Архипелаг Концлаг' был слеплен из другого теста, пусть даже утверждения об обратном и хорошо служили идеологическим целям тех, кто справедливо клеймил преступления сталинизма. Аналогичным образом, новые труды о советской 'национальной политике' не оставили камня на камне от большинства упрощенческих моделей, созданных историками предыдущих поколений. Независимо от того, был ли СССР 'империей, защищавшей национальные меньшинства', как выразился один автор, или 'государством множества народов', как предполагает другой, совершенно очевидно, что для Ленина и Сталина 'возвышение' одних этнических групп и и разгром других были элементами сложного, порой жестокого процесса создания единого 'советского народа' из конгломерата наций, оказавшихся под их властью.

Одним словом, чем больше мы узнаем о Советском Союзе, тем больше понимаем, что эта система просто не вписывается в рамки понятия 'тоталитаризм': оно не позволяет ни удовлетворительно охарактеризовать ее суть, ни служить мерилом (ну разве что самым примитивным) для сравнения с другим зловещим 'призраком' двадцатого века, самым страшным врагом большевиков и источником ужасных бедствий для российского народа - нацистской Германией. Однако, благодаря новым исследованиям и более глубокому восприятию прошлого, возникшему за годы, прошедшие после крушения коммунизма, мы теперь куда больше знаем о войне, в которой эти две империи столкнулись в борьбе не на жизнь, а на смерть. Запад, при всем своем позерстве и упоении собственным героизмом, постепенно осознает: без ужасающих жертв, принесенных советскими людьми, он бы еще долго корчился под железным нацистским сапогом.

И еще он постепенно осознает весь трагизм этого переломного момента минувшего столетия, этой победы, которая была одержана вопреки всему, этого самопожертвования, так не признанного и ничем не вознагражденного, момента, обернувшегося процветанием для побежденных и могуществом для тех, кто оказался в числе победителей благодаря крови, пролитой их ошельмованным союзником. Знания, накопленные нами за эти полтора десятилетия открытых границ и архивов - не повод для торжества: ведь они проливают свет на самый мрачный, беспощадный и кровавый конфликт новейшей истории. Мы отворачиваемся от него в ужасе и смятении, но в глубине души знаем, что его последствия и сегодня во многом влияют на нашу жизнь.

Наше понимание прошлого углубляется не только благодаря новым документам, которые историки 'раскопали' в архивах. Некоторые источники, раскрывающие трагизм и величие борьбы на Восточном фронте, не одно десятилетие ждали, пока их 'откроют' и введут в научный оборот, но в каком-то смысле их не назовешь 'новыми'. Именно на таких источниках построены две великолепные книги, которые я сегодня рецензирую. Василий Гроссман закончил свой роман 'Жизнь и судьба' еще в 1960 г., однако Михаил Суслов, глава отдела культуры ЦК КПСС [так в тексте. Суслов в то время был секретарем ЦК КПСС, 'курировал' идеологию' - прим. перев.], заявил, что опубликовать его можно будет самое раннее через 200 лет, и КГБ конфисковал все экземпляры рукописи, которые смог разыскать.

Сегодня 'Жизнь и судьба' считается одним из величайших литературных шедевров 20 века. Однако, чтобы издать роман, его пришлось тайно переправить в Швейцарию, и он далеко не сразу стал известен международной читательской аудитории. После крушения коммунизма книгу, наконец, опубликовали и в России. 'Жизнь и судьба', уникальным образом сочетающая эпический масштаб русского романа 19 века с 'соцреалистическим' изображением 'маленького человека', находящего в себе силы для высочайшего героизма и самопожертвования, основана на фронтовых впечатлениях самого Гроссмана: в годы войны он был корреспондентом официальной армейской газеты 'Красная звезда'. Благодаря Энтони Бивору и Любе Виноградовой фронтовые записные книжки Гроссмана, во многом послужившие 'рабочим материалом' для романа, стали теперь доступны читателю в превосходном английском переводе.

Гроссман умер в 1964 г. - ему было пятьдесят девять - так и не увидев свой главный шедевр напечатанным. Он, несомненно, был 'советским патриотом', но с годами глубоко разочаровался в системе, хотя до конца жизни продолжал любить свою страну - Советский Союз, и русский народ. Впрочем, публикация его записных книжек возвращает к нам из забвения не только личный военный опыт самого Гроссмана, но и впечатления миллионов русских, а также представителей множества других народов, населявших бывший СССР, чья нынешняя неприязнь, обида, страх или ненависть по отношению к русским не может перечеркнуть того факта, что в те годы они стояли плечом к плечу, объединенные общей целью - изгнать со своей земли нацистских агрессоров и 'покончить счеты' с развязанной ими истребительной войной.

Жаль, что составители сборника так мало сообщают нам о самих записных книжках. Мы лишь узнаем, что Бивор 'наткнулся' на них, собирая материалы для своего фундаментального труда 'Сталинград', но нам ничего не говорят о том, где они хранятся и как были обнаружены. В книгу вошли не только дневниковые записи Гроссмана, но и некоторые его статьи (в основном из 'Красной звезды'), письма и несколько выдающихся эссе - например потрясающий по изобразительной силе очерк о нацистском лагере смерти Треблинка (в 1945 г. отрывки из него даже цитировались на Нюрнбергском процессе). Впрочем, особую ценность представляют именно записные книжки - из-за их несомненной искренности, критического, но полного сопереживания взгляда писателя на описываемые события, и сочетания советского патриотизма Гроссмана с нарастающим в его душе гневом против некомпетентности столь многих командиров и готовности режима бездумно бросать в топку войны жизни соотечественников - в результате перед нами встает беспощадная картина ужасающего кровопролития, готовности людей жертвовать собой и готовности властей без каких-либо угрызений совести посылать их на смерть под лозунгом 'Все для победы'.

В стиле Гроссмана - то будничном, то возвышенном - безошибочно угадывается автор великой 'Жизни и судьбы'; в то же время его записи - это живой, непосредственный 'отчет' о событиях, что ему приходится наблюдать. Эти записи просто обязан прочесть любой современный военный корреспондент, чья профессия - рассказывать об ужасах, которые мы по-прежнему переживаем по вине идеологов, злонамеренных политиков и фанатиков всех мастей и оттенков. Его проза отличается потрясающим гуманизмом, сопереживанием и яростным неравнодушием - все это редко встретишь на страницах газет, считающих себя птицами более высокого полета, чем какая-то там 'Красная звезда'. 'На войне, - пишет Гроссман, - русский человек надевает белую рубаху. Он может жить во грехе, но умирает как святой'. Позднее он поясняет: 'Мы, русские, не умеем жить в святости, мы умеем только умирать как святые. Фронт - это святость русской смерти, а тыл - греховность русской жизни'.

После страшных боев 1941 г. Гроссман внутренне готовится к ужасам Сталинграда, еще не зная, что его там ждет. На фронте, пишет он, 'решаются все вопросы и все судьбы'. Ему понадобятся годы, чтобы осмыслить, обработать и перенести на бумагу найденные там ответы - и судьбу, которая ждала его соотечественников и его самого уже после победы, когда Сталин вновь начал 'закручивать гайки'. Когда же он в начале 1944 г., наконец, попадает в свой родной Бердичев и узнает, что нацисты убили его мать вместе с подавляющим большинством тридцатитысячного еврейского населения города, он вскоре понимает не только то, что эта страшная война стала роковой для целого народа, но и то, что советские власти никогда не позволят ему об этом написать. Его статья о событиях в Бердичеве подверглась цензурной правке - чтобы евреи не выглядели главными жертвами нацистов, а украинцы - добровольными помощниками оккупантов. Чуть позже, в 1947 г. 'Черная книга', в которой он вместе с Ильей Эренбургом попытался собрать документальные свидетельства о Холокосте, была запрещена к публикации. Так Сталин решил судьбу евреев: в это время он уже готовился обрушить репрессии на тех, кто - к добру или худу - столько сделал для создания реального и мифического 'советского народа'.

Для Гроссмана крушением этого мифа стали и картины зверств, совершавшихся красноармейцами в Германии: массовых изнасилований, грабежей, убийств мирных жителей и бесцельного уничтожения имущества. 'С немецкими женщинами происходят ужасные вещи', - пишет он. Даже 'советские девушки, освобожденные из лагерей, сегодня страдают', отмечает писатель: ярость солдат столь велика, что они уже не разбирают правых и виноватых. Отчаянно пытаясь найти ответ на вопрос, почему эти люди, которых он так любил, вдруг превратились в зверей, Гроссман открывает одну истину, о которой мы сегодня так прочно позабыли. Идя победным маршем по России, немецкие солдаты смеялись над грязью и нищетой 'советского рая'; они считали, что имеют дело с 'недочеловеками', вообще не заслуживающими существования на земле. Теперь же, пишет Гроссман, когда Красная Армия вошла в Германию, 'наши солдаты начали по-настоящему задумываться над вопросом: почему немцы внезапно напали на нас? Зачем понадобилась им эта страшная и несправедливая война? Сегодня миллионы наших людей увидели богатые фермы Восточной Пруссии, высокоразвитое сельское хозяйство, бетонные сараи для скота, просторные комнаты, ковры, шкафы, забитые одеждой : хорошие дороги : и немецкие автобаны : двухэтажные дома в пригородах с электричеством, газом, ванными и прекрасно ухоженными садами : виллы богатых буржуев в Берлине, невероятную роскошь замков, поместий и особняков. И в Германии тысячи солдат, оглядываясь вокруг, с гневом повторяют одни и те же вопросы: 'Зачем они к нам пришли? Чего им не хватало?''

Этими вопросами и сегодня, десятки лет спустя, задаются 200 мужчин и женщин, которых Кэтрин Мерридейл проинтервьюировала, собирая материалы для книги 'Война глазами Ивана: Красная Армия в 1939-45 гг.'. Звучат они и во множестве писем и дневников, которые она использовала, работая над этим захватывающим, эпическим, и в то же время сбалансированным, скрупулезно точным исследованием, в котором мы видим Великую Отечественную войну глазами простого 'окопника'.

Порой кажется, что голоса солдат, обращающихся к нам со страниц книги, явно заглушают аргументы самого автора. Ведь главный вывод Мерридейл заключается в том, что возникшее у миллионов солдат восприятие войны как героического подвига и осознанного акта самопожертвования связано именно с тем, что государство с таким цинизмом посылало их на смерть, а затем бросило на произвол судьбы тех, кому посчастливилось уцелеть. Что ж, она несомненно права, говоря о цинизме и бессердечии советских властей. Но ее 'герои' говорят не об этом. Возможно, они действительно подверглись идеологической обработке, хотя, как признает сама Мерридейл, избежать этого было просто невозможно. Но их вера, их воспоминания, их восприятие того, что и почему они делали - это их правда, и мы не имеем права лишать их этого, пусть небольшого, но бесценного сокровища.

Мерридейл умеет слушать; ее книга написана трогательно, местами ярко. Поэтому она не навязывает читателю своих аргументов, и явно восхищается людьми, чьи голоса доносятся до нас со страниц дневников и писем, написанных второпях перед последним боем, или теми, кто вспоминает о военных годах уже в старости, как правило - пережив десятилетия нищеты, болезней и заброшенности. Но в чем Мерридейл превзошла не только специалистов по истории Красной Армии, но и всех военных историков 'как класс' - так это в глубине раскрытия самых потаенных, но часто и самых важных сторон солдатской жизни: отношений бойцов с женщинами, которых они оставили дома и с которыми встречаются на фронте; любви, ревности, ненависти и насилия; секса и импотенции; тревоги, страха, отчаянья и страданий; осознания, что после возвращения домой ничто уже не будет как прежде, и тоски по навсегда ушедшему миру; доблести и трусости, корыстолюбия и злодейства.

Мерридейл хочет понять, за что, по мнению самих солдат, они сражались, что заставляло их стоять насмерть и идти вперед. Когда речь идет о войне столь невероятного размаха, в которой погибли 27 миллионов советских людей (в том числе около 8,6 миллионов военных), а еще 25 миллионов остались без крова, любые обобщения, естественно, весьма относительны. После первых страшных поражений людьми двигало чувство мести, которое они пронесли через все военные годы, становясь все более эффективным ее орудием - по мере того, как улучшалось качество подготовки солдат, оснащения армии и росла компетентность командного состава. Именно чувство мести, а не простое стремление утолить похоть, по мнению Мерридейл, лежало в основе изнасилований и убийств, сопровождавших вторжение в Германию, а вместе с ним - и подмеченная еще Гроссманом ярость при виде того, что даже побежденная Германия неизмеримо богаче России, одолевшей ее на поле сражения. К этому моменту, пишет она, Красная Армия превратилась в 'инструмент коллективного воздаяния, орудие возмездия и освобождения'.

Но в то же время она была и орудием режима, который к концу войны уже депортировал 1,6 миллиона собственных граждан, в том числе крымских татар и чеченцев. В этой армии процветал антисемитизм - даже несмотря на то, что евреи сражались в ее рядах бок о бок с представителями других народов, а антисемитские высказывания были официально запрещены. В этой армии служили 800000 женщин, выполнявших разные функции, в том числе и воевавшие в боевых частях, и тем не менее, подвергавшихся оскорблениям и эксплуатации; кроме того, бойцы этой армии изнасиловали или убили сотни тысяч женщин - в основном в Германии, но не только. В этой армии служили представители бесчисленного множества этнических групп, в нее со временем попадало все больше политзаключенных и уголовников из ГУЛАГа, ей приходилось возвращать под власть Москвы народы - от прибалтов до поляков и украинцев - ненавидевшие Советский Союз ненамного меньше, а то и больше, чем нацистскую Германию.

Может быть в этом лежит одна из причин, по которым нам так трудно понять память о войне во всей ее сложности. Только автор, обладающий чуткостью и пониманием Мерридейл способен хотя бы отчасти вскрыть ее многочисленные пласты. Послушаем Анатолия Шевелева - одного из тех ветеранов, кто сумел по-своему осмыслить жизнь и смерть на фронте, события послевоенных лет, и реальность постсоветской России, с которой он, возможно, вообще предпочел бы не сталкиваться. Когда его жена, принявшая православие, лежала при смерти, Шевелев впервые пошел в церковь. Вот его молитва: 'Господи, прости меня за то, что всю жизнь я был атеистом - не по собственному выбору, а потому, что в детстве никто не привел меня в церковь. Я рос в безбожном мире. Я восхищаюсь Русской православной церковью, а теперь еще и ценю ее: если бы не церковь, не было бы и Московской Руси, которая стала основой нашего государства. И вот еще что я могу сказать в свою защиту: пожалуйста, не забудь, что я, вместе с миллионами других атеистов, спас нашу Родину, а вместе с ней - и твою Православную церковь. Молю тебя, Господи, чтобы моя жена поправилась. И прости меня - за то, что всю жизнь я был членом КПСС'.

Ни один герой Исаака Бабеля не сказал бы лучше.

Омер Бартов  ("The Times", Великобритания)