Юлия Добровольская: В Испанию-1937

      В каком-то смысле воспоминания итальяниста Юлии Добровольской (Post Scriptum: вместо мемуаров) – примета уходящего времени. Это именно добротные мемуары, подробное вслушивание в «шепоты и крики» памяти. И здесь есть во что вслушиваться: учеба в университете у Владимира Яковлевича Проппа, замечательного фольклориста, потом работа переводчиком в сумасшедшей военной Испании, затем соответственно лагерь...

И это только начало пути. Пути советского человека. Оговорюсь: в этом утверждении нет и не может быть оскорбления автору. Идея борьбы с «советскостью» как с видом оскорбительного для души рабства пронизывает всю книгу. Можно сказать, что это ее лейтмотив и ее пафос (если вообще следует говорить о пафосе в данном случае – легкая, «кухонно»-разговорная интонация воспоминаний не дает ему развернуться).

Вся штука в том, что поначалу, как водится, эта «советскость» для души совершенно естественна и органична: «Это было безумное и жуткое время, осень 1937 года. Безумное потому, что мы, «ровесники Октября», «комсомольцы тридцатых годов», горели пламенем революционной веры (ибо все брали на веру), были чисты помыслами, прямодушны, восторженны, словом, как были задуманы гомункулами, такими и выросли...»

Вот и получается, что на печально знаменитый приказ: «Собирайте вещи!» – она отвечает, не задумываясь: «Какие еще вещи! Я там поговорю с кем надо, и вы же привезете меня обратно!»

Но с этого места начинается все же «размывание границ»: Юлии становится понятно, что «советское» вовсе не всегда значит «отличное», хотя, возможно, смутные подозрения об этом у нее уже были.

Поначалу – чистый Солженицын: непуганая девочка перед следователем: «Кто вам дал право делать из обычным советских людей антисоветчиков? Придет день, и вы ответите за это перед народом!» И через несколько лет лагеря уже другая нота: «...Вот что, мать, надо по-чеховски выдавливать из себя раба! Деревья, небо, птицы – мои, я имею на них право. Какого черта...»

И речь совсем не о том, что смелости не хватало: кому могло ее хватить на лагерь и последующий Советский Союз! Кстати, с храбростью у автора, надо полагать, все с самого начала было, в общем-то, в порядке, и не то чтобы только от непуганости: хватило же ее на войну в Испании, куда отправилась она по доброй воле, «выучив» испанский за сорок дней...

Между прочим, в Испании происходит языковое чудо: поначалу незнакомый язык предстает в виде куцего, заученного в детстве наизусть гимна:

Синтер
националом
Воспря,
Нетрод,
Людской....

Зато потом на дне рождения Долорес Ибарурри именно Юле поручают заздравную речь, и «Пасионария», растрогавшись, повязывает ей на шею свой платок... Героические будни? Пожалуй, нет. Все пронизано спокойной иронией – недаром же в первой главе Юлия Добровольская замечает: «Я человек несерьезный (и несериозный) в том смысле, что не принимаю себя всерьез...»

Идут в Испании бои, работа, после, уже в СССР, – переводы в ТАСС с итальянского, испанского, французского и испанского... Происходят обычные и привычные аресты друзей и знакомых. («Чтобы его история не кончилась рефреном «а потом его арестовали», Яхонтов покончил с собой – выбросился из окна»...) И, как уже сказано, лагерь: осуждена была за переводческую свою деятельность в Испании: «ввиду отсутствия состава преступления, но учитывая, что находилась в условиях, в которых могла его совершить...»

И новая жизнь уже гораздо позже – итальянский язык, беспрестанное общение с заморскими гостями... Жизнь многоразличная и текучая идет своим чередом. Приходится «работать на два фронта»: официальным переводчиком в «высших сферах» и в то же время – нелегальным просветителем зарубежной общественности: к примеру, с композитором Луиджи Ноно у нее происходит такой разговор:

«– Ты читала «Архипелаг ГУЛАГ»?

– Конечно.

– И что ты скажешь?

– Великая книга.

– Но она же композиционно слабая, рыхлая, по-писательски беспомощная: это нагромождение ужасов...

– А если эти ужасы – подлинные факты?

– Но этого не может быть!»

...Эти мемуары написаны в эмиграции, в Италии. Из своего прекрасного далека их автор, преподаватель теории и практики перевода в университетах Милана, Венеции и Триеста, легендарный итальянист, Юлия Добровольская, грустно замечает: «Жить в Советском Союзе было унизительно. Унизительно жить в вечном страхе...»

Утверждение незамысловатое, но стоит за ним весьма небезынтересный опыт – опыт советского человека, выдавившего из себя такового. Методика Чехова сработала. И это вселяет некоторую надежду в сердца...

Надежда Муравьева